10 класс. Литература. Художественные открытия А.С. Пушкина.

Комментарии преподавателя

«Жизнь и творчество»

Почти каждое Пушкинское стихотворение стало особенным сюжетом в дальнейшем осмыслении его творчества, а поскольку тут речь идет о поэте и поэзии, то и это стихотворение с его удивительной концепцией, соединяющей ничтожность жизни поэта в обыденном состоянии и особое пребывание его в мире творчества, в тот момент, когда он слышит божественный глагол, породило разное представление о том, как соотносится жизнь Пушкина с его творчеством. Например, с одной стороны, возникали размышления и идеи, связанные с тем, что двойственная концепция сложилась у Пушкина не случайно, потому что он действительно в жизни мог не являть собою высокого образца человеческого поведения. Он мог быть вспыльчивым, быть склонен к изменам, резко менять свои мнения и оценки. Но когда речь заходила о творчестве, то всю эту низменную часть жизни Пушкин оставлял за некой границей, куда эту самую жизнь он не допускал. А с другой стороны, это же стихотворение давало возможность развернуться другой идеи, которая соединяет в себе и низменную человеческую природу, и высшие ее проявления в некотором единстве.

2. Анализ стихотворения «Поэт»

Можно обратить внимание на то, что стихотворение «Поэт» возникает, конечно, в контексте ближайших к нему стихотворений – «Пророк» 1826г., «Поэт и толпа» 1828г. – ровно в середине, в 1827г. И мы действительно обнаруживаем здесь близкие мотивы. В первую очередь они связаны со стихотворением «Поэт и толпа», где поэт представал в качестве жреца бога Аполлона.

 

Рис. 1. Аполлон (Источник)

И в этом стихотворении мелькает такой же мотив:

Пока не требует поэта

К священной жертве Аполлон…

Напомним:

Отверзлись вещие зеницы,

Как у испуганной орлицы.

И в стихотворении «Поэт»:

Душа поэта встрепенется,

Как пробудившийся орел.

Понятно, что Пушкин создает некий общий контекст мотивов и образов, которые связаны между этими стихотворениями. Обратим внимание так же на еще одну особенность. И в стихотворении «Пророк», и в стихотворении «Поэт и толпа» сама тема поэта и поэзии разворачивается в крайне драматическом ключе. В случае с «Пророком» возникает непримиримый контраст между обычным человеком и человеком-пророком. Напомним, что там человек должен убить в себе человека («…как труп в пустыне я лежал…»). И только божье воскрешение заставляет теперь уже не просто человека, а пророка воспрянуть, ожить и продолжить дело серафима. В случае со стихотворением «Поэт и толпа» возникает непреодолимая граница между собственно толпой и поэтом, полного непонимания. В случае со стихотворением «Поэт» мы тоже обнаружим некий драматический ход, внутренне драматичный:

Пока не требует поэта 
К священной жертве Аполлон, 
В заботах суетного света 
Он малодушно погружен; 
Молчит его святая лира; 
Душа вкушает хладный сон, 
И меж детей ничтожных мира, 
Быть может, всех ничтожней он.

Но лишь божественный глагол 
До слуха чуткого коснется, 
Душа поэта встрепенется, 
Как пробудившийся орел. 
Тоскует он в забавах мира, 
Людской чуждается молвы, 
К ногам народного кумира 
Не клонит гордой головы; 
Бежит он, дикий и суровый, 
И звуков и смятенья полн, 
На берега пустынных волн, 
В широкошумные дубровы...

Контраст понятен: между одним состоянием поэта, пока его «жертвы священной не требует Аполлон», он оказывается не просто ничтожнейшим из людей, а, быть может, самым ничтожным. Но, как только божественный глагол касается до слуха поэта, он преображается. Мотив, в общем, напоминает предыдущего пророка. Тоже присуще внутреннее преображение, но в «Пророке» эта ситуация выглядела действительно драматичной и не напряженной, в том смысле, что человек якобы умирал, а пророк возрождался. Здесь при всем контрасте, возникающем между как бы низким звучанием темы ничтожного человека и божественным звучанием поэта, границы нет. Это происходит, как бы, легко, как бы, само собой разумеющееся. И в этом смысле это стихотворении отличается от всех предшествующих, о которых мы говорили. И, действительно, в романтической традиции не соединимо, казалось, возможность объединить низкую тему, бытовую тему, суетную тему с высокой, божественной, поэтической. Они всегда воспринимались в непримиримом контрасте. И Пушкин поступает удивительно парадоксальным образом. Он соединяет несоединимые вещи с точки зрения существующей романтической традиции. Он все-таки создает фигуру поэта не как фигуру, которая изнутри разрывается между низостью жизни и высотой своего духовного стремления, а все-таки соединяет их в некое парадоксальное, изнутри себя все же драматическое, но единство. И все-таки в этом стихотворении, конечно, все равно остается тайна. Речь идет вроде бы как о некоем творческом процессе, который возникает вслед за услышанным «божественным глаголом»:

Бежит он, дикий и суровый, 
И звуков и смятенья полн, 
На берега пустынных волн, 
В широкошумные дубровы...

И конец. Пушкин, так скажем, целомудренно останавливается, указывая нам только на то, что поэт оказывается в некоем необходимом одиночестве, он оказывается в каком-то особом соединении с миром природы, он уходит от людей, он уходит от мирской жизни и все на этом. Дальнейшее оказывается здесь таинственным, загадочным и не проясненным до конца не только, может быть, в этом стихотворении, но и, может быть, для самого Пушкина, потому как речь здесь идет уже о загадках творчества.

Вот на фоне этого цикла стихотворений, который Пушкин создает в конце 1820-х гг., совершенно неожиданно, по-новому, почти революционно выглядит стихотворение «Осень». В первую очередь, оно будет обращено к другому жанру, к жанру дружеского послания, знакомому творчеству Пушкина еще с лицейской поры. И отнюдь не случайно эпиграфом к этому стихотворению Пушкин выберет строчку из послания Г.Р. Державина

 

Рис. 2. Г.Р. Державин (Источник)

к Е. Болховитинову «Жизнь Званская»:

Чего в мой дремлющий тогда не входит ум?

 

Рис. 3. Е.А. Болховитинов (Источник)

Собственно, у Державина этой строчкой открывалась строфа, где он рассказывал о своих занятиях поэзией в своем имении Званый. А стало быть, уже этот эпиграф, невзирая на то, что стихотворение называется «Осень», заставляет думать, что некая внутренняя тема всего стихотворения все-таки будет связана с творчеством и вдохновением. С другой стороны, сам по себе комментарий названия – отрывок, заставляет вспомнить другого автора нам известного, это Жуковский. И в данном случае речь идет о знаменитых пейзажных элегиях Жуковского, а точнее о стихотворении, которое мы с вами разбирали, о не выразимом, которое тоже называется у Жуковского «Отрывок». И тоже стихотворение выстраивается как некая пейзажная элегия, связанная с тем, чтобы найти слова не только для того, чтобы изобразить картину окружающего нас мира, но и умудриться, сообразно идеям Жуковского, проникнуть за его границу, почувствовать присутствие Бога в окружающем мире. И это ощущение оказывается непередаваемым словом, и лишь молчание понятно говорит.

Все это вещи, которые, безусловно, помнит Пушкин, работая над этим стихотворением. Более того, действительно, «Осень», невзирая на свой заголовок, ориентирующий нас на пейзажную лирику, на то, что первая октава начинается здесь таки с пейзажа:

Октябрь уж наступил — уж роща отряхает 
Последние листы с нагих своих ветвей; 
Дохнул осенний хлад — дорога промерзает. 
Журча еще бежит за мельницу ручей, 
Но пруд уже застыл; сосед мой поспешает 
В отъезжие поля с охотою своей, 
И страждут озими от бешеной забавы, 
И будит лай собак уснувшие дубравы.

Нас действительно настраивают на пейзаж, причем в таком реалистическом смысле, потому что мы здесь не встретим никаких особенных метафор, мы здесь не встретим никаких особенных украшений поэтических. Перед нами такое нагое слово с прямыми значениями, а если уж возникают какие-либо метафорические оттенки, то, в общем, они не разрушают общей картины. А между тем, весь выстраивается как некое общение с читателем. Автор все время обращается к нему:

Дни поздней осени бранят обыкновенно, Но мне она мила, читатель дорогой…

Как это объяснить? Мне нравится она, Как, вероятно, вам чахоточная дева…

В конце концов, выясняется, что автор ведет некий непринужденный разговор с читателем. Это важная подробность, потому что последующее описание разных времен года, которые возникают здесь как попытки автора объяснить почему он любит осень некой такой особенной любовью, выстраивается таким образом: не сколько как картины природы пейзажной, сколько выражение эмоционального отношения автора к этим временам года. Вот он объясняет, почему он не любит весны, почему по-своему ему симпатична, но не очень долго, зима, почему он не любит лето и дальше вновь возвращается к осени. Напомним, как это выглядит:

Дни поздней осени бранят обыкновенно, 
Но мне она мила, читатель дорогой, 
Красою тихою, блистающей смиренно. 
Так нелюбимое дитя в семье родной 
К себе меня влечет. 
Сказать вам откровенно, 
Из годовых времен я рад лишь ей одной, 
В ней много доброго; любовник не тщеславный, 
Я нечто в ней нашел мечтою своенравной.

А дальше, вдруг, в попытке объяснит это странное чувство любви к осени, Пушкин прибегает к очень необычному образу:

Как это объяснить? 
Мне нравится она, 
Как, вероятно, вам чахоточная дева 
Порою нравится.

Но в любом случае можно обсуждать тему особой красочности «чахоточной девы», но Пушкин ведет разговор таким образом, что это обычная вещь, что всякому человеку нравится умирающая чахоточная дева порою. Странный, парадоксальный ход.

На смерть осуждена, 
Бедняжка клонится без ропота, без гнева.

Улыбка на устах увянувших видна; 
Могильной пропасти она не слышит зева; 
Играет на лице еще багровый цвет. 
Она жива еще сегодня, завтра нет.

Зато возникает тема смерти, пусть и в такой странной огласовке, потому  что следующая строфа дает нам знаменитую картину осени, которую обыкновенно все помнят наизусть:

Унылая пора! очей очарованье! 
Приятна мне твоя прощальная краса — 
Люблю я пышное природы увяданье, 
В багрец и в золото одетые леса, 
В их сенях ветра шум и свежее дыханье, 
И мглой волнистою покрыты небеса, 
И редкий солнца луч, и первые морозы, 
И отдаленные седой зимы угрозы.

Заметьте, пейзаж тут возникает уже второй, потому что в первой октаве нам дали пейзажик:

Октябрь уж наступил — уж роща отряхает…

Такой конкретный пейзаж. А в данном случае речь идет о некоем обобщенном пейзаже, где речь идет о некой смысловой наполненности этой осени, она тоже, с одной стороны, умирает, но умирает как-то красиво, умирает торжественно. Это пышное природоувядание:

В багрец и в золото одетые леса…

Но явно возникает параллель с умирающей девой – она-то ведь умрет навсегда, а вот что касается умирания природы осени, то прекрасно оно именно потому, что оно временно. В нем все равно рано или поздно наступит зима, потом весна, потом лето, словом, те самые времена года, о которых только что рассказал автор. Эта картина осени в седьмой октаве воспринимается как некий символ вечности, неумирающей природы. Поэтому она производит двусмысленный образ: с одной стороны, это унылая пора, а с другой – очей очарованье. Но дальше возникает парадокс. Видите ли, обычно эту самую осень бранят, а мне нравится. Следующая строфа начинается с парадоксального утверждения:

И с каждой осенью я расцветаю вновь.

3. Анализ стихотворения «Осень»

Заметьте, там дева умирала, как и должно было бы, но предваряя разговор об осени, потому что это все-таки про увядание, а когда речь идет об авторе, то с ним происходит некое противоестественное, неприродное преображение. И вместо того, чтоб умирать, мы неожиданно расцветаем:

Здоровью моему полезен русской холод; 
К привычкам бытия вновь чувствую любовь: 
Чредой слетает сон, чредой находит голод; 
Легко и радостно играет в сердце кровь, 
Желания кипят — я снова счастлив, молод, 
Я снова жизни полн — таков мой организм.

Странный ход, согласитесь, потому что чуть попозже возникнет разговор о творчестве, о поэзии:

И забываю мир — и в сладкой тишине 
Я сладко усыплен моим воображеньем, 
И пробуждается поэзия во мне: 
Душа стесняется лирическим волненьем, 
Трепещет и звучит, и ищет, как во сне, 
Излиться наконец свободным проявленьем — 
И тут ко мне идет незримый рой гостей, 
Знакомцы давние, плоды мечты моей.

И мысли в голове волнуются в отваге, 
И рифмы легкие навстречу им бегут, 
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге, 
Минута — и стихи свободно потекут.

Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге, 
Но чу! — матросы вдруг кидаются, ползут 
Вверх, вниз — и паруса надулись, ветра полны; 
Громада двинулась и рассекает волны.

Единственное, что остается представить в данном случае, попытаясь понять, почему же осенью наш поэт вместо того, чтоб умирать, вдруг расцветает и к прежним привычкам бытия вдруг на него накатывает этот поэтический порыв, становится понятно только одно – что творчество оказывается единственной возможностью преодолеть человеческую смерть и прикоснуться к бессмертию мира. И вдруг неожиданно мы в этом стихотворении обнаруживаем давнюю тему, когда-то поднятую Горацием,

 

Рис. 6. Гораций (Источник)

бессмертия поэта, которая приходит к нему через его стихи. Это тема оды «в их помине», известная нам в качестве памятника, к которой Пушкин обратиться через три года в своем подражании Горацию в стихотворении «Я памятник себе воздвиг нерукотворный». С другой стороны, есть резон вспомнить про то, что возникает такое ощущение, что мир поэзии вырастает в пушкинском стихотворении как бы из мира реального. Ведь вот речь шла о лете, о зиме, о весне, в конце концов об осени, и вот сейчас из всего из этого как бы вырастает мир творчества, на первый взгляд. А с другой стороны, обратим внимание, что вот этот мир воображений, который возникает в тексте пушкинских стихотворений, ничего общего не имеет с окружающим миром. Оказывается, чтобы это самое воображение вас посетило, вы должны забыть мир, отвернуться от него.

Я сладко усыплен моим воображеньем…

С одной стороны, возникает такая мысль, что если это воображение, то оно, конечно, связано с окружающим миром, но с другой – оно существенно иное. В подтверждение этому – вдруг неожиданно возникающий рой гостей, знакомцы давние, плоды мечты моей. Мы были одни, вдруг нас оказалось много, вдруг мы оказались на берегу моря, вдруг неожиданно возникает корабль. Понятное дело, что это никак не согласуется с теми пейзажами, которые возникают в «Осени» и все-таки отсылают нас к болдинской осени средней полосе России, и вдруг здесь неожиданно возникающее нечто иное. Это не случайно, потому что Пушкин пытается подчеркнуть, что тот самый мир воображения существенно иной, чем мир реальный. Более того, они диаметрально противоположны. Но, закончив появлением образа корабля с матросами, который вот-вот готов отправиться в плавание, так завершается одиннадцатая октава. И последняя, двенадцатая, представлена только одной строчкой:

Плывет. Куда ж нам плыть?

А дальше стоят точки. Я напомню, что, вообще говоря, в первых рядах этого стихотворения возникало продолжение некого маршрута, по которому этот корабль отправлялся в плавание:

Ура!.. куда же плыть?.. какие берега

Теперь мы посетим: Кавказ ли колоссальный,

Иль опаленные Молдавии луга,

Иль скалы дикие Шотландии печальной…

Но Пушкин почему-то обрывает в этом месте повествование, которое можно, вероятно, осознать как некое указание на полную безграничность возможностей фантазий. В этом месте это что-то напоминающее финал «Невыразимого» Жуковского: « но лишь молчание понятно говорит», потому что это молчание как бы чреватое поэтическим словом. Это некое начало процесса воображения, которое может отнести вас куда угодно и нарисовать безграничные возможности. Можно было только вот  таким образом, как бы минус прием, а с другой стороны возникает соблазн увидеть продолжение этого процесса творчества, которое пытался описать здесь Пушкин, увидеть его плоды в виде собственно стихотворения, которое мы только что прочитали. Вот он осенью, вот он испытывает это самое вдохновение, вот рука тянется к перу, перо к бумаге и:

Октябрь уж наступил — уж роща отряхает 
Последние листы с нагих своих ветвей…

Возникает совершенно удивительная ситуация. Само стихотворение «Осень» становится тем реальным результатом того творческого процесса, который в нем самом оказался и описанным. В противовес Жуковскому в поэтическом мире Пушкина не возникает проблемы невыразимости мира через поэтическое слово. У него все-таки этот мир находит свое выражение и воплощение. И тогда мы действительно вдруг обнаруживаем, что внутри этого стихотворения огромное количество вещей, которые связаны с буквальным обсуждением проблем поэтического творчества, поэтического языка. Но я напомню:

Я снова жизни полн — таков мой организм 
(Извольте мне простить ненужный прозаизм).

Становится понятно, что вовсе не случайно Пушкин в самом стихотворении осуществляет некий творческий процесс, в котором тоже соединяется парадоксальным образом высокое и низкое, бытовое и возвышенное, сиюминутное и вечное. Взгляните, как он описывает это особое отношение к осени:

И с каждой осенью я расцветаю вновь; 
Здоровью моему полезен русской холод; 
К привычкам бытия вновь чувствую любовь…

Но, знаете ли, в обычной романтической традиции любовь нельзя назвать привычкой, потому что это всегда некое потрясение. Здесь любовь вписана в некий нормальный ход жизни, правда, этот ход жизни назван бытием. А с другой стороны:

Чредой слетает сон, чредой находит голод

В одном ряду с любовью. Все перемешано, высокое с низким, прозаическое с возвышенным. Или совсем парадоксальные вещи:

Дни поздней осени бранят обыкновенно, 
Но мне она мила, читатель дорогой, 
Красою тихою, блистающей смиренно.

Блестит – это значит нечто, что обращает на себя внимание, а она блестит смиренно, как бы незаметно. И мы прочитываем этот образ, почти не ощущая его парадоксальности, оксюморонности, а на самом деле это и есть та самая фактическая попытка Пушкина обнаружить поэзию самой реальности или реальность самой поэзии. Это стихотворение, в котором поэзия сама себя сделала предметом своего творчества. А с другой стороны, у нас есть возможность сравнить с другими образами поэтов, скажем, которые возникали в стихотворениях «Пророк», «Поэт и толпа». Все-таки там были метафорические обозначения этого поэта, жреца, пророка, а здесь перед нами вырисовывается чуть не до боли автобиографический облик Пушкина, который, конечно, он выстраивает, ссылаясь на традицию державинского послание, которое поражает своим бытовизмом, своей автобиографичностью. И перед нами возникает не образ жреца, не образ пророка, а образ, вроде, обычного человека с необычными способностями. Способного не только удивительным образом воспринимать окружающий его мир, что в общем  всегда считалось принадлежностью романтического человека, но и способностью выразить эту поэтичность мира через поэтическое слово, удержав в нем и низкое, и возвышенное, и бытовое, и поэтическое одновременно. Это было удивительное и художественное, и историческое открытие позднего Пушкина.

 

4. «Каждой осенью я расцветаю вновь»

Стихотворение «Осень» дает реальный и конкретный пример взаимоотношений реальной биографии реального Пушкина с его творчеством. Потому что совершенно очевидно, что тут речь идет о не просто об осени вообще, осень возникает не только как поэтическая тема, а, действительно, возникает здесь как продолжение особенностей, связанных с психофизиологической жизнью самого Пушкина. Действительно, он знал, что осенью он приходит в такое особое творческое состояние: он мог годами копить замыслы, которые неожиданно реализовывались однажды осенью. Он мог в течение года ждать, когда возникнет осень, и специально пытался вырваться в Болдино или Михайловское, чтобы целиком освободить себя исключительно для того, чтобы заниматься творчеством. Напомним, что в историю развития Пушкина вошли два осенних периода: болдинская осень и менее знаменитая, но не менее плодотворная болдинская осень 1833-го года, когда и было написано стихотворение «Осень», когда будет завершена работа над «Медным всадником»,

 

Рис. 4. Иллюстрация к поэме «Медный всадник» (1904 год) (Источник)

«Историей Пугачевского бунта».

 

Рис. 5. Титульный лист первого издания «Истории Пугачевского бунта» (1834 год) (Источник)

С этой точки зрения, стихотворение «Осень» прочитывается как некий комментарий к биографии Пушкина, но не только.

**************************

1. Характеристика второго петербуржского периода Пушкина

Судя по хронологии, мы находимся во втором Петербургском периоде Пушкина, после Михайловской ссылки, где по сложившейся традиции, источником которой был и сам Пушкин, его муза стала приобретать все более жизнеподобные черты, напоминающие собою Пушкинский реализм. Однако, некоторые темы в творчестве Пушкина начинают разрабатываться, опираясь на романтические традиции. И в первую очередь, это касается темы поэта и поэзии. Напомним, что в творчестве Пушкина именно темы поэзии приобретают характер того мира, в котором может осуществиться высшая степень человеческой свободы. Именно поэтому эта романтическая традиция становится важной подпоркой для осуществления тех замыслов, о которых пойдет речь. Прежде чем завести разговор о конкретных Пушкинских произведениях, напомним, что в поэзии романтиков, в поэзии Пушкинских учителей (Жуковского, Батюшкина), у гражданских романтиков (Рылеева) и ближайшего лицейского друга Пушкина В.К. Кюхельбекера тема поэта и поэзии приобретала особенный характер. Она выходила за рамки представлений о том, что можно мыслить себе поэтам и поэтическим творчеством. Поэт под пером романтиков приобретал облик идеального человека, который по-своему воспринимает окружающий мир. Его поэтическое дарование – это не разговор о стихотворстве, это не разговор о писании стихов, это разговор об особом видении мира, об особом переживании мира, доступном отнюдь не всем. Поэты-романтики, безусловно, отделялись от толпы и превращались в достаточно одинокий, с одной стороны, а с другой – объединенный общим священным союзом круг людей, которые оказывались близки и родственны друг другу, скорее в таком духовном смысле. Не случайно, что Пушкин выбирает для развертывания темы поэта и поэзии некоторые метафорические ходы. В одном случае, перед нами возникает фигура поэта, метафорически представлена фигурой пророка, в другом случае – образом жреца. Между ними есть что-то общее, потому что и тот, и другой являются посредниками между миром богов и миром людей. Язык богов обычному человеку невнятен, потому что боги говорят на языке, недоступном обычному человеческому пониманию. Между миром божественного языка и миром людей с необходимостью возникает промежуточная фигура – фигура пророка, фигура жреца, миссия и цель которых сделать внятным и понятным тот язык хоть в какой-то мере, потому что до конца расшифровать и понять всю меру божественной идеи человеческому уму недоступно. Во всех Пушкинских стихотворениях сохраняется эффект недосказанности, некой тайны и недоступности обычному человеческому пониманию, потому что в концепции поэт сохраняет свою таинственность и непонятность обычному человеческому сознанию. Для того чтобы хоть как-то приблизиться к пониманию этих Пушкинских произведений, есть резон обратиться к прямым значениям и смыслам этих метафор, к которым обращается Пушкин.

2. «Пророк Исайя»

Грамотному читателю XIX века, хорошо знакомому с библейской традицией, было понятно, что многие мотивы Пушкинского стихотворения восходят к тексту Ветхого Завета, а именно к книге пророка Исайи.

 

Рис. 1. Пророк Исайя (Источник)

Поэтому есть резон обратиться к этому тексту, чтобы увидеть, что именно позаимствовал оттуда Пушкин и как он переработал текст данной книги. Есть также необходимость отметить то обстоятельство, что сама по себе фигура пророка в библейской традиции возникает неожиданным образом, в том смысле, что библейские пророки – это не какие-то выдающиеся личности, а обычные древнееврейские пастухи, на головы которых вдруг неожиданно сваливалась эта божественная миссия: идти и сказать еврейском народу необходимые слова Бога. Поэтому почти во всех библейских книгах обнаруживается один и тот же близкий сюжет, который нам знаком как избрание пророка. Это первое столкновение ничего не ожидающего человека с Богом. Именно это самое место и привлекло внимание Пушкина. Первое, что переживает Исайя, услышав голос Бога, это свою собственную нечистоту. Он, будучи обычным человеком, оказывается греховным, как минимум, первородным грехом. И когда он выясняет, что ему нужно нести Слово Божье, то первое, что он просит, это очистить его нечистивые уста от этого греха. И вот тогда появляется шестикрылый серафим, который берет уголь из жертвенника и прижигает им уста Исайи, снимая с него этот грех и делая возможным то, чтобы эти человеческие уста несли Слово Божье. А дальше Исайя слышит тот текст, который ему нужно нести к мятежному Израилеву дому: «Глазами смотреть будете и не увидите, ушами слышать будете и не услышите, ибо огрубело сердце народа сего, и не придут ко мне, чтобы я исцелил их».

 

Рис. 2. Пророк Исайя (Дж.Б. Тьеполо) (Источник)

Уже отсюда видно, что Пушкин какие-то мотивы этой книги использует в своем стихотворении, но в глубоко преобразованном виде.

3. Анализ стихотворения «Пророк»

Если речь идет о стихотворении «Пророк», то напомним, что в XIX веке в популярной хрестоматии, в которой печатались лучшие произведения русских поэтов, которую издавал Галахов,

 

Рис. 3. А.Д. Галахов (Источник)

это стихотворение однажды было напечатано с примечанием – Исаий. Пушкин действительно перерабатывает книжку «Пророк Исайя», намекая тем самым, что в своем стихотворении он вовсе не стремиться создать поэтический облик библейского пророка. Или, по крайней мере, не только это, потому что обстоятельства заставляют думать, что перед нами метафора поэта и его поэтического служения:

Духовной жаждою томим…

И это уже новость, потому что если на библейского пророка эта божественная миссия сваливалась неожиданно, то Пушкинский лирический герой томим духовной жаждою. А это значит, что последующая встреча с серафимом и Богом возникает как ответ на его духовную жажду, на его переживания, на нехватку духовной опоры, духовного смысла своей жизни.

 

Рис. 4. Шестикрылый серафим (М.А. Врубель, 1905 г.) (Источник)

Тогда в ответ на духовную жажду ему навстречу посылается шестикрылый серафим. Этот персонаж из духовной иерархии единственный раз упоминается только в книге «Пророк Исайя». Тогда с Пушкинским пророком происходит некое преобразование. Легко заметить, что преобразование касается тех самых частей, которые вспоминает Бог, предлагая Исайю свою пророческую миссию – глаза, уши и сердце:

Перстами легкими как сон 
Моих зениц коснулся он. 
Отверзлись вещие зеницы, 
Как у испуганной орлицы. 
Моих ушей коснулся он, – 
И их наполнил шум и звон:

И он к устам моим приник, 
И вырвал грешный мой язык, 
И празднословный и лукавый, 
И жало мудрыя змеи 
В уста замершие мои 
Вложил десницею кровавой. 
И он мне грудь рассек мечом, 
И сердце трепетное вынул, 
И угль, пылающий огнем, 
Во грудь отверстую водвинул.

Если у Исайи этот шестикрылый серафим углем все-таки прикасался к губам, то в Пушкинском стихотворении он вдруг оказывается вместо сердца. В конце концов, эта удивительная метаморфоза заканчивается тем, что перед нами возникает совсем парадоксальный образ трупа, человек оказывается уничтожен в своем неком природном, человеческом, натуральном качестве. Все его органы чувств изменились. С точки зрения пророческой книги, они оказались очищены. И тогда этот лежащий труп голосом Бога воскрешается:

«Восстань, пророк, и виждь, и внемли, 
Исполнись волею моей, 
И, обходя моря и земли, 
Глаголом жги сердца людей».

И все равно остаются загадки. Одна из самых значительных это, конечно, то, что открылось пророку в процессе этого преобразования? Пожалуй, единственное место, которое что-то объясняет, это вот этот фрагмент:

И внял я неба содроганье, 
И горний ангелов полет, 
И гад морских подводный ход, 
И дольней лозы прозябанье.

Казалось бы, перед нами некая картина мира, но обратите внимание, по крайней мере, то, что можно извлечь из Пушкинского текста, уже само по себе удивительно. Обычные люди все-таки видят море, а вот пророку открывается еще и «гад морских подводный ход», он видит морское дно. Обычный человек видит небо, а Пушкинскому пророку открывается ангелов полет, нечто выходящее за рамки человеческого зрения. Он видит некую картину мироздания сверху донизу. Причем как бы одномоментно, одновременно. Потому что когда мы смотрим на небеса, мы не видим, что происходит у нас под носом, под ногами, когда мы смотрим под ноги, мы не видим небес. И только пророку дана возможность видеть стереоскопическим образом одновременно все, что невозможно увидеть человеческому зрению. За всем за этим стоит еще одна более значительная библейская традиция. Видите ли, все мироздание – это творение Бога, в котором воплотилась его премудрость. Но опять же, в нашей обычной человеческой земной практике мы отнюдь не ощущаем нашу жизнь как исполненного божественного промысла, божественного смысла. Скорее наоборот, нам кругом видятся одни несоответствия, одни неприятности, зло, которое всякий раз мешает нам осуществить свою человеческую мечту. И нужно встать на какую-то странную, необычную позицию для того, чтобы через все несовершенство мира вот таким необычным, почти фантастическим образом, обнаружить за всем этим стоящую божественную гармонию и, разумеется, устыдиться своего собственного несовершенства. Более того, темой, которая пронизывает все это стихотворение от его начала до финальной строчки «Глаголом жги сердца людей», становится тема огня, тоже представлена разными метафорами. Сначала это шестикрылый серафим (с древнееврейского – огненный), потому что его функция как раз испепелять этим божественным огнем грехи мира. Это угль, пылающий огнем, который возникает вместо прежнего человеческого сердца в груди пророка. И наконец, миссией его – «глаголом жечь сердца людей». Становится понятно, что этот поэт-пророк должен производить с людьми почти такую же операция, какую произвел над ним серафим. Он должен заставить людей по-другому видеть, слышать, воспринимать окружающий мир. Но для того, чтобы это преобразование произошло, по существу каждый из нас должен убить в себе человека обычного и возродить духовного. В стихотворении «Пророк» все-таки его лирический герой ведет разговор от своего собственного имени «Я».

4. «Тема поэта и поэзии»

Когда речь идет о Пушкине и его произведениях, то в истории русской культуры и поэзии каждое из них могло сыграть свою собственную самостоятельную роль. То, что в Пушкинском творчестве выглядит вполне завершенным и гармоничным, в восприятии последующих поэтов могло разойтись в разные стороны. Имеется в виду, то обстоятельство, что, предположим, тема поэта и поэзии, развернутая в стихотворении «Пророк», в дальнейшем послужило развитию того направления в русской поэзии, которое принято называть гражданской поэзией. Оно и понятно, потому что в данном случае поэт выступал в качестве общественного деятеля, смысл деятельности которого заключался в попытке переделать окружающий мир. И это вполне вписывалось в определенную традицию, на которую тоже опирается Пушкин. В первую очередь, это традиции гражданской поэзии, гражданского романтизма (традиции Рылеева) и его лицейского друга Кюхельбекера, который в этот момент (в 1826 году) уже осужден по делу декабристов, и дальнейшая его судьба пока не определена. А с другой стороны, стихотворение «Поэт и толпа» окажется неким символом и основанием для развития диаметрально противоположного направления в развитии русской поэзии, того направления, которое мыслило себя и выстраивало себя в прямой оппозиции к социально значимому пониманию поэзии поэта. Это так называемое чистое искусство. И единственным в нашей традиции авторитетом и идеальным воплощением поэта в чистом его виде окажется поэзия А.А. Фета:

Не для житейского волненья, 
Не для корысти, не для битв, 
Мы рождены для вдохновенья, 
Для звуков сладких и молитв.

Именно эти строчки станут своего рода поэтическим символом всего творчества Фета.

 

Рис. 5. А.А. Фет (Источник)

5. Анализ стихотворения «Поэт и толпа»

А вот в стихотворении «Поэт и толпа» перед нами возникает несколько другая ситуация, иная картина. Это не лирический монолог, который разворачивается как бы от имени лирического персонажа. Это некая драматическая сценка, которая постает теперь уже в виде диалога, представленного, с одной стороны, жрецом, а с другой стороны, вот этой самой непросвещенной толпой. Более того, эту самую драматическую сценку Пушкин рисует, опираясь теперь на другую традицию – не ветхозаветную, не библейскую, не христианскую, а традицию античную, в данном случае грекоримскую. Это не случайно, потому что именно античность породила это особо культурное явление, которое принято называть диалогом. Поэтому не случайно этот диалог разворачивается между этими персонажами. Тема этого диалога с внешней точки зрения вроде бы как разворачивается в связи с тем, что обсуждается здесь песня жреца. Нужно полагать, что все-таки он передает некий голос, некую волю Бога, которую пытается передать людям. А с другой стороны, этот голос и эта песня оказываются толпе невнятными:

Поэт по лире вдохновенной 
Рукой рассеянной бряцал. 
Он пел – а хладный и надменный 
Кругом народ непосвященный 
Ему бессмысленно внимал.

С одной стороны, внимает, а с другой – бессмысленно, потому что не понимает, что поет. Но эта бессмысленная толпа пытается разобраться, в чем дело, пытаясь осмыслить в своих человеческих категориях то, что происходит на ее глазах:

И толковала чернь тупая: 
«Зачем так звучно он поет? 
Напрасно ухо поражая, 
К какой он цели нас ведет? 
О чем бренчит? чему нас учит? 
Зачем сердца волнует, мучит, 
Как своенравный чародей? 
Как ветер, песнь его свободна, 
Зато как ветер и бесплодна: 
Какая польза нам от ней?»

Толпа пытается вытянуть один из критериев, по поводу которой можно было бы осмыслить песнь поэта, – польза. И вдруг в ответ слышит:

Молчи, бессмысленный народ, 
Поденщик, раб нужды, забот! 
Несносен мне твой ропот дерзкий, 
Ты червь земли, не сын небес;

Тебе бы пользы всё — на вес 
Кумир ты ценишь Бельведерский. 
Ты пользы, пользы в нем не зришь. 
Но мрамор сей ведь бог!.. так что же? 
Печной горшок тебе дороже: 
Ты пищу в нем себе варишь.

Становится понятно, что цель поэзии вовсе не польза, а какая-то другая. Какая пока не совсем еще понятно. Тогда вновь не унимается непросвещенная толпа. Ей все равно не дано будет понять, в чем дело. Она тогда попытается извлечь из этой песни поэта некий урок:

Нет, если ты небес избранник, 
Свой дар, божественный посланник, 
Во благо нам употребляй: 
Сердца собратьев исправляй. 
Мы малодушны, мы коварны, 
Бесстыдны, злы, неблагодарны; 
Мы сердцем хладные скопцы, 
Клеветники, рабы, глупцы; 
Гнездятся клубом в нас пороки. 
Ты можешь, ближнего любя, 
Давать нам смелые уроки, 
А мы послушаем тебя.

Удивительное признание со стороны толпы. Во-первых, вдруг выясняется, что вся она наполнена кучей пороков, но совсем не возражает против того, чтобы поэты исправляли эти самые пороки. Все равно тема того, что какая-то польза, какой-то смысл в этой бессмысленной песне должен быть обнаружен. И вдруг в ответ поэт произносит нечто неожиданное:

Подите прочь – какое дело 
Поэту мирному до вас! 
В разврате каменейте смело, 
Не оживит вас лиры глас! 
Душе противны вы, как гробы. 
Для вашей глупости и злобы 
Имели вы до сей поры 
Бичи, темницы, топоры;
– Довольно с вас, рабов безумных! 
Во градах ваших с улиц шумных 
Сметают сор, – полезный труд! – 
Но, позабыв свое служенье, 
Алтарь и жертвоприношенье, 
Жрецы ль у вас метлу берут? 
Не для житейского волненья, 
Не для корысти, не для битв, 
Мы рождены для вдохновенья, 
Для звуков сладких и молитв.

Только в самом последнем ответе поэта возникает отсылка его к фигуре жреца, к фигуре посредника между миром Богов и миром людей. Возникают символы этого жреческого служения – алтарь, жертвоприношение. И если вам не понятно, в чем смысл божественного дела жреца, то в его обязанности вовсе не входит непросвещенной толпе растолковывать это. Загадка все равно остается неразгаданной, если только не представить себе самого очевидного. Цель поэзии – поэзия, цель художества – художество, самодостаточного внутри себя, не требующего никакого оправдания для своего существования.

6. «Пророк» и декабристы»

История создания стихотворения «Пророк» сама по себе может выглядеть в качестве отдельной истории. Напомним, что Пушкин написал это стихотворение, когда до него дошла весть о восстании декабристов. Сидя в Михайловском, ему было известно о готовящемся восстании от приехавшего его однажды навестить И.И. Пущина. Поэтому когда известие о восстании дошло до Пушкина, то ближайшие Пушкинские друзья, находящиеся в гуще событий, сообщали ему о событиях, которые разворачивались в Петербурге. Было очевидно, что львиная доля декабристов, рассказывая Николаю I о том, откуда они извлекали свои вольнолюбивые идеи, совершенно откровенно называли Пушкина, цитировали его стихи. Поэтому, как могла развернуться дальнейшая Пушкинская судьба, для самого Пушкина была проблемой и загадкой. И вот по этому случаю он и сочиняет «Пророка», ведь толчком к написанию этого стихотворения станет известие о трагическом поражении восстания декабристов, о Пушкинских друзьях, пострадавших в этой истории. Тут есть резон вспомнить Кюхельбекера, в творчестве которого образ поэта в первую очередь соприкасался с обликом пророка и традицию которого продолжает Пушкин. В общем, Пушкин готовил достойный ответ императору. Правда, попозже многие конкретные исторические обстоятельства, связанные с созданием этого стихотворения, были исключены Пушкиным из текста «Пророка», и сам он приобрел более широкий, универсальный, символический смысл, чем сама история.

7. Анализ стихотворения «Я памятник себе воздвиг нерукотворный»

Перед нами два стихотворения с двумя диаметрально направленными идеями поэта и поэтического служения. Если в стихотворении «Пророк» поэт, выполняя божественную миссию, должен «глаголом жечь сердца людей», т. е. выполнять общественно значимое дело по исправлению людей, то в случае со стихотворением «Поэт и толпа» перед нами вырисовывается диаметрально противоположная ситуация. Речь идет о художестве как таковом, которое существует в виде, не требующем никакого дополнительного оправдания для своего существования. Напомню, что, с точки зрения Пушкина, это необязательно воспринимать как некое противоречие, которое с трудом разрешается самим поэтом. В действительности и та, и другая тема однажды соединятся в одном месте. Это будет знаменитое стихотворение «Я памятник себе воздвиг нерукотворный»,

 

Рис. 6. Автограф стихотворения «Памятник» (Источник)

где бессмертие поэта и его дела будет представлено в виде славы:

И славен буду я, доколь в подлунном мире

Жив будет хоть один пиит.

Потому что понятно, что поэты в первую очередь оценят то самое художественное мастерство, тот самый высший аристократизм художника, который с блеском разворачивается в поэтической форме Пушкинских произведений. А вот что касается слуха, который пройдет по всей Руси, то эта великая Русь будет ценить поэта совсем за другое. За то:

Что в мой жестокий век восславил я Свободу

И милость к падшим призывал.

Не случайно «Памятник» завершится удивительным соединением христианской традиции и античной:

Веленью божию, о муза, будь послушна.

О том, как развивалась тема поэта и поэзии в других, более поздних произведениях Пушкина мы поговорим попозже.

 

Источники

http://interneturok.ru/ru/school/literatura/10-klass/a-s-pushkin/tema-poeta-i-poezii-v-lirike-a-s-pushkina-prorok-poet-i-tolpa

http://interneturok.ru/ru/school/literatura/10-klass/a-s-pushkin/tema-poeta-i-poezii-v-lirike-a-s-pushkina-poet-osen

http://www.youtube.com/watch?v=KTGvXwtHDHU

http://www.youtube.com/watch?v=apT3skbmhAM

Файлы

Нет дополнительных материалов для этого занятия.